Сергей Мнацаканян о Жигулине и других
Из «Литературной газеты» за 2003-й год.
* * * * *
Несколько лиц из прошлого не дают мне покоя, мерещатся в сумерках. Они искажены памятью и преображены временем. Их очертания — уже почти что лики... Единственный способ разговориться с ними — это вспомнить каждого из этих лиц и лицо каждого из моих безмолвных собеседников.
Я часто вспоминаю Анатолия Жигулина. В 1974 году он был членом приемной комиссии Союза писателей, и к нему попало мое приемное дело. Потом я читал протокол заседания. Где найти слова благодарности! Мой оппонент поддержал меня, тогда молодого поэта, причем так, что принимали единогласно. Ну, при одном воздержавшемся, что не считается. Вторым оппонентом был Леонид Мартынов. И всего несколько слов произнес Борис Слуцкий. Этого хватило для решения. Потом голосовали. Такое помнишь всю жизнь.
И я много лет обращаюсь памятью к образу Анатолия Владимировича. Давно нет Союза писателей СССР. Давно нет империи, где процветал этот союз. Все это не имеет значения. Значение имеет только этот взгляд из прошлого — пронзительный и немного жалостливый взгляд Анатолия Жигулина, который принял муку на урановых рудниках в лагерях несуществующего ныне государства. Эта мука подарила нам светлого и прозрачного поэта. Одна из его книг так и называется «Прозрачные дни». А ведь он имел право видеть только мрак. Не могу не привести такой исторический факт: в отличие от многих жалобщиков-«подпольщиков» перестроечных лет, Анатолий Жигулин в давние годы ХХ века сидел «за дело». Он вместе с несколькими молодыми воронежцами создал тайную молодежную организацию с целью восстановления коммунистической справедливости в сталинском Советском Союзе. Каков замах!
В этой молодежной организации оказался предатель — ребят арестовали. Потом лагерь. Рудники. Поэзия. Такая вот судьба. Недавно мне принесли последнюю (по времени издания) из его посмертных книг. Называется «Полвека боли и любви» (стихотворения и проза). Прекрасное и точное название. Где-то в журнале увидел ранее не изданные фрагменты его «Черных камней». Жизнь ушла, а творчество продолжается... Когда-то со сцены Большого зала ЦДЛ он без музыкального сопровождения протяжно и пронзительно спел свое стихотворение:
Я поеду один
К тем заснеженным скалам,
Где когда-то давно
Под конвоем ходил.
Я поеду один,
Чтоб ты снова меня не искала,
На реку Колыму
Я поеду один.
Он и был один, единственный, как и положено поэту. Рядом с ним всегда его жена Ирина, которой Анатолий Владимирович посвящал нежные и красивые стихи. Уже в новом веке в ЦДЛ состоялся вечер его памяти. Зимой. В Москве болели гриппом. Да и я тоже слег с высокой температурой. Многие не смогли прийти. Зал был наполовину пуст. Когда-то будет очередной вечер памяти...
Вспоминаю Николая Ивановича Тряпкина, полного, словно бы рыхлого, в мятом сером костюме, временами одутловатого — не по пьянству, а в связи с тем, что сердечко барахлило, давление прижимало... Единственный, по, сути ученик великого Николая Клюева, если не считать Леонида Губанова, которого почему-то никогда к «клюевцам» не относили, а он весь оттуда... Николай Тряпкин — тоже трагическая фигура советской русской поэзии шестидесятых-восьмидесятых годов.
Помню его поэтический вечер, редкий для него, если не единственный, в Малом зале ЦДЛ где-то в конце 70-х. Николай Иванович начал со стихотворения Клюева «Не хочу Коммуны без лежанки, без хрустальной песенки углей...». Собравшиеся в зале не знали, что это стихи Клюева, думали — читает свое. А Тряпкин почти пел, ритмически покачиваясь при этом. И только дочитав, доголосив, допричитав это вещее стихотворение, он объявил, что читал Николая, но не Тряпкина, а Клюева. Этим он сразу задал тон вечера, его настрой, показав всё — корни, перспективу, генетику своего вдохновения. Потом перешел к своим стихам. Также прекрасно, заведя глаза в потолок, он пропел «Летела гагара, летела гагара...». Что-то было в этом шаманское, что-то соловей-разбойничье в его песенном надрыве.
Лицо тряпкинское запотело некрасиво. Серый примятый костюм. Рубашка не новая, застиранная. Весь его облик был просто бесподобен — таинственен, значителен, загадочен. Истинный поэт. Вывороченное нутро. Истинный поэт и есть вывороченное нутро. Он не получил той славы, той известности и того благополучия, на которые, наверное, мог бы рассчитывать в те годы. Но, как мне помнится, он плохо считал. Я имею в виду арифметику литературных отношений. Или, если хотите, высшую их математику. Плохо считал, но хорошо — беспомощно улыбался.
Однако Тряпкина все-таки кто-то знал, его книги читали, а кто-то помнит и посейчас.
А Толю Чикова забыли все. Он один из никому не известных страдальцев человечества. С серым, словно перевернутым лицом. Маленький, робкий, в белой рубашке, он приходил в ЦДЛ, садился в Пестром зале и выпивал пару рюмок водки. На большее не было денег. В устные анналы Пестрого зала ЦДЛ вошла строка его стихотворения «Сегодня в семь повесилось пальто»... Он был не из тех поэтов, кому творчество приносило прибыль. Но несколько книг все же издал. Первую еще в начале шестидесятых. Иногда напивался. Быта у него не было. Топчан. Стол. Лампа. Сам он был из Загорска, где работал в какой-то стройконторе, то сторожем, то пожарным, но часто не работал, а лежал в психушке. Он страдал тяжелой формой мании преследования и писал письма Николаю Старшинову. Поэт фронтового поколения, Николай Константинович ценил дарование Анатолия Чикова, помогал ему, печатал в альманахе «Поэзия». Я не знаю, сохранились ли эти письма, но помню одно из них. Николай Константинович дал мне прочитать это письмо. В нем Толя жаловался, что болеет, что ему не дают покоя марсианские шпионы, которые следят за каждым его шагом... Предполагаю, что от полного крушения на работе и в быту маленького Загорска его спасало только гордое и по тем временам влиятельное звание члена Союза писателей СССР. Бедный Толя Чиков, он скрывал свое страдание от мира.
Кто вспоминает сегодня эти имена и эти лица? Я даже не говорю о стихах. Строки поэтических книг того недавнего времени развеялись в истории. Архивы пропали и покрылись слоем забвения. Но не верьте, когда вам внушают, что поэты тех лет за большие деньги обслуживали идеологию. Обслуживали немногие и действительно за большие деньги. Большинство же волею истории находилось в поле этой идеологии, но это большинство все же тянулось к творчеству, подчиняясь непреодолимой внутренней потребности, которая и называется талантом, даром (то есть тем, что дано бесплатно, но свыше) или просто способностями. Подобная потребность обычно заканчивается драматически, если не трагически. Сегодняшние штатные «разоблачители» в основном заметают следы собственного благополучия. А те, о ком я говорю, увы, жили в бедности — от относительной до абсолютной.
Временами я, непонятно почему, вспоминаю этих людей, и тогда мне мерещится, как жалостливо и пронзительно улыбается лагерный зэк Анатолий Жигулин, причитает свое стихотворение Николай Тряпкин и спасается от марсианских шпионов Толя Чиков — русские поэты советских времен.
Источник: «Литературная газета», 2003.
Запись сделана 15/03/2009
