Волкодав прав, а людоед — нет
Опять попалась на глаза статья Александра Привалова из первого, январского, номера журнала «Эксперт» за этот год. Как мне кажется, основные мысли из этой статьи до сих пор весьма своевременны. Поэтому решил сохранить этот текст здесь, в записной книжке.
* * * * *
Эксперт, #01 (356) от 13 янваpя 2003
По завету Пьера Безухова
«Кто стучится поздно так?» «Это я — Иван-дурак!»
Петр Ершов
Дискуссия о новом консерватизме, затеянная в прошлом году «Экспертом», вышла жаркая. Четыре уже участвовавших в ней автора [В. Аверьянов, «Третий полюс» (N10 за 2002 год); А. Колесников, «Обыкновенный консерватизм» (N14); М. Соколов, «Спаси и сохрани» (N28)] большей частью блюли начальные законы приличия, но обсуждение их публикаций на форуме журнала, по совокупному объему превзошедшее сами публикации в сотни раз, ознаменовалось крайней горячностью, то и дело переходившей в хамство. Чуть заподозрив в соседе по форуму консерватора или, наоборот, либерала, его хватали за виртуальные грудки и начинали поносить предпоследними словами. Через несколько месяцев, после трагедии «Норд-оста», всем нам пришлось наблюдать такой же градус взаимного ожесточения уже в общенациональном масштабе.
Подобная вспыльчивость может показаться странной, ведь сегодня у вменяемого либерала и вменяемого консерватора полным-полно общих позиций. Рискну предложить разгадку этой странности. Эти самые вменяемый либерал и вменяемый консерватор в нашей политической жизни отнюдь не доминируют; поэтому весьма вероятно, что и тех, кто хотел бы воцарения первых, и тех, кто хотел бы воцарения вторых, в глубине-то души более всего томит один и тот же страшный вопрос: а ну как ничего не будет? Ни консерваторов не будет, ни либералов, а так и будет — сколько Бог веку даст — все та же непролазная чиновничья хлябь? От одного этого вопроса оторопь берет. И как тут не вцепиться в вихры болвану, своими неправильными мечтаниями отвлекающему от твоих, правильных, мечтаний и, стало быть, мешающему им исполниться?
Вцепляться, однако, не следует. Как только диспут между этими лагерями становится грубым, его интерес даже не слабеет, а пропадает начисто. Самому злющему политтехнологу уже не изобрести новой гадости, которую одна из сторон могла бы запустить в рожу другой, — все уже сказано и даже слишком многократно (а большая часть — и заслуженно). Но если обоим лагерям нечего друг другу сказать, кроме матерщины, значит, и впрямь ни либералов на Руси нет, ни консерваторов, а есть одно первоначальное накопление — с немедленной утечкой накопленного за кордон. Было бы жаль: так ведь хочется, чтобы два помянутых дивных зверя расплодились в наших местах!
Вот, скажем, консерваторы…
Обманутое ожидание
Иные страны в иные эпохи бывают прямо-таки обречены на консерватизм. Так, безраздельное верховенство тори в Англии первой четверти XIX века проистекало из крайней неприязни, с которой население old merry England в итоге отнеслось и к Великой Французской революции с ее гильотиной, и к этому исчадию ада, Наполеону. Поскольку и та и другой в умах добрых англичан были не без оснований связаны с либерализмом, то в этих самых умах альтернативы консерватизму просто не было — и относительные либералы, виги, долго не пользовались ни малейшим влиянием.
Вроде бы некуда податься от консерватизма и нынешней России. Деятельность реформаторов развела наш народ по полюсам. Полюсу, где скопилось большинство, ассоциаций отпечатанных на шкуре перемен с либерализмом очень достаточно, чтобы бежать от него как черт от ладана. Противоположный же полюс собрал — помимо неизбежного комплекта одиозных персонажей — немало активнейших людей, личностные характеристики которых предопределяют быстрый их переход на более или менее осознанные консервативные позиции. Поэтому кажется удивительным тот неоспоримый факт, что заметных консервативных движений на российском горизонте как-то пока не просматривается.
Не ведет к заполнению консервативного вакуума даже призыв, обычно на Руси почти магический — с самого верха: не раз перечислялись высказывания президента Путина, все откровеннее окрашенные консерватизмом. Не сказать, что отклика на эти сигналы совсем нет, но уж лучше бы его не было. Известно же — заставь дурака Богу молиться… Отклики, подобные антипедерастической инициативе депутата Райкова, сияют такой оголтелой глупостью, что лучше всякого молчания доказывают: сколько-нибудь вменяемого и органичного консерватизма на публичной арене — нет.
Не выкликает пока консерваторов к бытию и призыв более универсальный — вызов времени. То, что началось, или, скорее, вышло на поверхность 11 сентября 2001 года, может толковаться по-разному; но в любом случае очевидно, что это либо начало конца, либо очень крутой поворот совсем было торжествовавшей победу глобализации — процесса, прямо враждебного любой разновидности консерватизма. Во всем мире это простое соображение привело к росту активности консервативных сил. Наиболее заметными вкладами России в общемировой парад оказались погром в Царицыне и заминированные антисемитские плакаты. Мало того, что мы не желаем или не умеем предъявить себе и миру плоды настоящей консервативной мысли, — нам осталось только прилепить к подобным мерзким акциям ярлык «ультраконсерватизма», чтобы уже намертво перекрыть красными флажками естественный и достойный путь к расцвету страны.
Теперь весьма многие полагают, что трагедия в Дубровке, специально для России повторившая урок 11 сентября, переменит положение. Пока — после всплеска эмоций — нависла многозначительная пауза. Все еще пауза. Но уже многозначительная.
Товарищи по несчастью. Почти
Нет у нас ни либералов, ни консерваторов,
а есть одна деревенская попадья,
которая на вопрос, чего ты егозишь в Божьем доме,
отвечает: это не Божий дом, а наша с батюшкой церковь.
Николай Лесков
Да и не одних консерваторов у нас нехватка: сколько раз объясняли нам, что зря народ плохо говорит о либерализме — мол, либерализма у нас еще и не видывали, а то, что под этим именем навязывали России, суть жалкие, если не подлые чиновничьи подделки. Спорить глупо. Что бы ни говорили и что бы ни думали про себя люди, рулившие в постсоветской России, их дела показывают, что они примерно такие же либералы, как и консерваторы — или, допустим, кришнаиты. Но в таком случае интересно: почему же они все эти одиннадцать лет любят говорить не о консервативности и не о кришнаитстве, а именно о либеральности своей политики — прежде всего, разумеется, политики экономической, но и не только?
В самом деле, из трех базовых цветов политической палитры — консерватизм, либерализм, социализм — последний в России, хочется верить, на какое-то время в модных рецептурах немыслим, ибо слишком уж себя проявил за семьдесят лет тиранического властвования. Оба прочих смотрятся здесь и сейчас, казалось бы, одинаково уместно, поскольку не бередят старых ран: оба (совсем не равно, но оба) предпочитают революции эволюцию, оба (очень по-разному, но оба) высоко ставят свободу личности — ну и так далее. Почему же в одну личину наши власти рядиться полюбили, а в другую — нет? И если уж выбирать какую-то одну, то отчего бы не консервативную? Ведь как хорошо: Александр III, Петр Аркадьевич Столыпин — под этот бы пейзаж и замонотониться… У меня есть два ответа на поставленный вопрос. Начну с того, что поконкретней.
Изображать консерватора даже перед самой невзыскательной публикой невозможно, не умея постоянно — именно что постоянно, а не только в специально обозначенные моменты! — демонстрировать подчеркнутое уважение к праву собственности. Нет, у либералов оно тоже — священная корова, но там подразумевается, что есть понятия, мастью не младшие, а то и старшие; у консерваторов таких политических понятий нет. Либерала интересует в первую очередь институт собственности, консерватора — титул собственника. Типичное высказывание либерала: да, в стране все еще происходят довольно хамские захваты собственности, но институт частной собственности уже существует и развивается; частные предприятия дают столько-то процентов ВВП. Типичное высказывание консерватора: у моего знакомого только что нагло отобрали миноритарный пакет — власти даже не почесались; в нашей стране дела идут скверно — надо немедленно что-то делать.
Думаю, что это — очень надежный критерий. Любую отвлеченную черту, какую когда-либо называли отличительным признаком консерватора (хоть патриотизм, хоть благочестие — да что угодно), всякий желающий без особого труда сымитирует. Отношение же к собственности, притом самое настоящее, общественное лицо демонстрирует каждым своим поступком.
Так вот, взгляды наших правителей действительно вполне чужды консерватизму, поскольку с самой шоковой терапии и по сию пору они демонстрируют глубочайшее к собственнику неуважение. Я не сяду сейчас на любимого конька и не запою в сотый раз песнь о текучести российской собственности — я лишь напомню вам, что, когда начиналась знаменитая наша приватизация, никому: ни Гайдару, ни Ельцину, ни Чубайсу — и в ум не взошло произнести слово, которое у консервативно мыслящего человека слетело бы с языка первым. Реституция. Возврат некогда отобранного законным владельцам.
А его надо было произнести. «Макроэкономического» значения это слово не возымело бы, поскольку о прежнем хозяине можно было говорить применительно к считанным процентам, а то и долям процента подлежавшего приватизации имущества (о земле можно было речь не заводить — ее так и так тогда не заводили). Зато это слово сразу сказало бы граду и миру, что власть не хочет и не будет пользоваться награбленным — а значит, вероятно, и сама по мере сил воздержится от грабежа, что при ней имеет смысл работать не только на пропой, но и в расчете на растущее благополучие семьи — и так далее.
Слово «реституция», кстати, недавно все-таки было впервые (не считая бесконечных боданий с немцами о культурных ценностях) произнесено близким к исполнительной власти человеком — бывшим заместителем министра экономики, а ныне сенатором И. В. . Помните по какому поводу? По поводу реституции церковных земель. Патриархия аккуратно отмежевалась от этой инициативы — еще бы! Не хватало только официально заявить, что право собственности в России избирательно.
Это настолько важно, что я позволю себе повториться. Вопрос о собственности, ключевой во многих отношениях, оказывается еще и отличным тестом для разделения либералов и консерваторов. Читатель, до сих пор не задумывавшийся над тем, к какой стороне он тяготеет, может прямо сейчас это определить. Если вы считаете, что самое важное — создать в стране институт частной собственности, а некий процент нарушений прав собственника печален, но допустим, то вы, батенька, либерал. Если вы считаете, что становление института частной собственности — это замечательно, но каждый случай нарушения прав собственника есть уголовное преступление, которое должно караться немедленно, то вы скорее консерватор. Если вы согласны с обоими утверждениями, то виноват я: не сумел вас заинтересовать этой проблемой.
Маленькая Сцилла и большая Харибда
А вот объяснение пообщее. Не в том даже дело, что при начале постсоветской эпохи либерализм (прежде всего, опять-таки, экономический) и на Западе был моднее консерватизма — мало ли что у них там в моде! — а в том, что для такой моды в нашем отечестве нашлись весомые внутренние основания. Оба учения, будучи изложены в нескольких фразах, — то есть как раз те муляжи обоих учений, которые находятся в большинстве наших голов, — не могут не вызывать у россиянина совершенно обоснованных опасений. Только опасения эти в начале 90-х годов выходили сильно асимметричными — с одной стороны много гуще, чем с другой.
Рисков, связанных с либерализмом, тогда не осознавал почти никто — во всяком случае, из тех, кто признавал необходимость серьезных перемен, а потому считался «вменяемым». Мало кто шел дальше припевок об отсутствии рыночного менталитета у народа и опыта рулежки в новых условиях — у правительства. Оно и понятно: по перекормленности советской пропагандой, да и просто по невежеству большинство готово было не глядя счесть капитализм земным раем, а предельный либерализм и невидимую руку рынка — кратчайшим к оному раю путем. «Не предвидя от сего никаких последствий».
Риски же, связанные с консерватизмом, сами катили в глаза. Чем может нам грозить поворот в эту сторону, знали все. Если либерализма живьем мы никогда не видели, то консерватизма уж насмотрелись всякого — и с кровью, и без крови, но все равно душного и тягостного. Я позволю себе сэкономить место на разговоре о том, что — хотя ни Сталин, ни Брежнев, ни ложно прославленный Андропов консерваторами, строго говоря, не являются — народ совершенно прав, вспоминая их имена при звуке слова «консерватизм». Ассоциации этого термина — по крайней мере, в отечественном воплощении — с всесильной охранкой, скукой централизованного лганья и всеподавляющей второсортностью жизни были настолько сильны, что тогда их даже и артикулировать незачем было. Да и сегодня они продолжают составлять основную — и вполне увесистую! — базу любых антиконсервативных речей.
Так что выбор в пользу либерализма сделали тогда не только «завлабы» из гайдаровского (ельцинского) правительства. Его сделала широкая публика. Не скажу, что продуманно, но — почти сознательно.
Как разрослась Сцилла
Прошедшее десятилетие сильно поменяло этот простенький расклад. Выяснилось, что либерализм не так уж безобиден. Вот некоторые результаты либеральной — по устойчивому самоназванию — политики. В экономике: непрерывный отток капитала из страны (в последние годы нам стали докладывать, что масштабы утечки сокращаются; не следует ли вспомнить классический анекдот: «но не потому, что осознал, а потому что иссяк»?); нарастающая зависимость от экспорта сырья; крах или близость к краху таких принципиальных для качества национальной экономики отраслей, как авиастроение и автомобилестроение; вошедшее в привычку отсутствие адекватной финансовой системы. В более широком плане: деградирующая система социализации — прежде всего образования; не вернувшийся даже к советской планке уровень жизни; утечка мозгов.
Самое же главное — то, чего не случилось: нет качественного прорыва, не произошло чуда. Послевоенная Германия, стартовав с кромешной разрухи, с тридцати новых марок, выданных каждому жителю, через десять лет уже лоснилась бюргерским благополучием и слушала завистливые пересуды мира о немецком чуде. Испания через десять лет после смерти Франко была уже справным членом ЕС и успешно решала проблемы, которые сама же ранее считала смертельными (вроде огромной безработицы). Мы же через одиннадцать, а считая с перестройкой, и через семнадцать лет реформ все сидим на реках Вавилонских…
Конечно, у реформ есть и благоприятные результаты — их даже много; конечно, известная часть названных мной бед была неизбежной; но разве сказанное — неправда? А если правда, то, наверное, пора найти этому какое-нибудь иное объяснение — помимо того, сто раз слышанного, что либералы у нас недостаточно либеральные, а их рецепты применяются недостаточно последовательно. Может, с самими рецептами что-нибудь не так?
Чудесную фразу сказал недавно наш профессиональный либерал — советник президента России по экономическим вопросам А. Н. . В дискуссии о проблемах валютного контроля он заявил: «Конечно, никакой принципиальной разницы между национальной валютой и иностранной не существует». Поверить, будто доктор экономических наук Илларионов не знает, что разные валюты связаны с суверенитетом разных государств, — невозможно. А раз для него это различие конечно не принципиально, приходится заключить, что, по его мнению, у России конечно нет достойных внимания интересов, сколько-нибудь противоречащих интересам иных держав… У нас, как известно, свобода: хочешь быть космополитом — будь им. Но тогда не давай советов президенту этой страны — если уж пацифисты должны служить в Генштабе, пусть бы служили в чужом Генштабе!
Бог с ним, с советником и с его фрейдистскими проговорками, не в них дело. Дело в том, что пресловутая «рука рынка» действительно плохо различает национальные границы. В рамках идейно чистого либерализма (даже не здешнего разлива — недоваренного и пополам с коррупцией, — а самого что ни на есть фирменного) невозможно не только решить, но даже внятно сформулировать задачу: сохранить российское авиастроение. В этих рамках толком и не обсудишь, следовало ли его сохранять: по состоянию на сегодня вроде бы нет; а что там завтра Невидимая Рука нарулит — кто ж это знает? Само требование сформулировать экономическую стратегию страны, все более настоятельно звучащее с каждым месяцем, в этих рамках неисполнимо и даже не вполне осмысленно (по одному этому, кстати говоря, никогда и ни в одной стране мира идейно чистый либерализм не был государственной политикой).
Суть экономического либерализма в том, чтобы рыба искала где глубже — абсолютно свободно, чтобы ресурсы любого вида абсолютно свободно искали точку своего применения, руководствуясь исключительно соображениями эффективности — как капли дождя, падая на крышу, текут ровнехонько в сторону наибольшего в этом месте наклона. Оно бы и чудесно, да вот беда: нынешняя мировая экономика выгнута так, что капли в Россию течь не желают: нет ни в какой на свете точке наибольшего наклона именно в закрома нашей родины. Стало быть, если мы не согласны пожертвовать самим существованием нашей национальной экономики, то простая логика требует не выдрючиваться и быть как все — кое-что диктовать «своим» каплям. Самое забавное, что российский бизнес не только готов к жесткому формулированию экономической политики — он его требует (насколько наши бизнесмены вообще обучены требовать чего-либо у власти, а не проявлять дисциплинированный энтузиазм).
Конечно, на небесах не написано огненными буквами, что национальная экономика России должна существовать вечно, но предпринимать для этого все разумные меры есть, по-моему, наш прямой долг. Возможен и другой взгляд: мол, если в ходе интеграции с мировой экономикой в России помимо сырья останутся лишь островки более или менее современной хозяйственной жизни, а остальное будет заснеженным шаржем на Кувейт, то и это не катастрофа — грамотные люди пристроятся не на этих островках, так за границей. Мне такая точка зрения представляется бессовестной. Английским носителям очень сходных взглядов Томас Манн в 1941 году прописал «несколько хороших плюх по обеим щекам» и пояснил: «Я не требую "любви к отечеству". Но я требую порядочности и глубокого уважения к великим решениям человечества».
Заметно сдал позиции либерализм и вне экономической сферы, что стало неожиданно ясно в трагические дни «Норд-оста». И до них профессиональные борцы за права человека встречали у публики известное пренебрежение, а тут стали у слишком многих вызывать явную неприязнь. Тому есть локальные объяснения; недавно кто-то точно отметил, что правозащитники так заклинились на борцах за чеченскую свободу, что годами не замечают никаких других проблем — будто, например, у нас в ментовках перестали людей избивать… Это действительно так: правозащитные разговоры о Закаеве с Масхадовым и впрямь превысили всякую меру; но проблема, боюсь, куда глубже.
Материя «прав человека» поистрепалась и задырила не столько даже от чересчур активного и неаккуратного использования, сколько в силу изначальной своей искусственности. Слезьте с котурн, спросите себя: а какие у меня есть права? И тут же поймете: никаких. Разве что со временем помереть, да и это — скорее обязанность [Как обычно, прав М. Л. : «Где здесь место для прав личности? Я его не вижу. Вижу не права, а только обязанность, и притом одну: понимать»]. Никаких прав у человека нет; у него есть свобода — и суровейшая обязанность так эту свободу ограничить, чтобы не вредить свободе ближнего.
И не дать ни ближнему, ни пришлому вредить свободе других людей. Побасенки же о том, что у каждого — свой и равно достойный почтения взгляд на то, что есть свобода, что можно и чего нельзя с нею делать, у нас, кажется, готова слушать все меньшая часть публики. Не могу не заметить, что в России иначе и быть не могло. Стране, сложившей поговорку волкодав прав, а людоед — нет, стране, где само слово совесть (со-весть) обозначает совместное, общее знание [Да ведь и по-английски так: conscience], нельзя было долго втюхивать, что плюрализм выше различия между добром и злом.
Отчасти потому и зашли в непролазный тупик бесконечные разговоры о свободе слова. Об этом — и в связи с тем же «Норд-остом», и в связи с поправками к Закону о СМИ — уже много говорено и будет говорено еще больше. Здесь же мимоходом отмечу лишь одно: необходимость какой-никакой («само-» или не «само-»), но цензуры уже стала общеочевидной. Вопрос теперь в том, кто, как и для чего будет ее устраивать. Важный вопрос.
Как не усохла Харибда
Особенно он важен потому, что риски, связанные с консервативным поворотом, никак не уменьшились, а скорее даже и возросли. Хотя бы в той степени, в которой возросла вероятность такого поворота, — ведь в том, что она возросла, сомнений вроде бы нет. Нет сомнений и в том, что качество управляющей страной чиновничьей машины за эти годы, мягко говоря, не улучшилось. В ней не стало больше ни гуманности, хотя бы показной, ни нравственности — хотя бы и из-под палки.
Реакция публики на московский теракт дает основания полагать, что консервативные настроения в обществе нарастают. Так ведь заранее известно, как эта самая чиновничья машина такие настроения использует. «Бог, семья, отечество», — скажет человек; или: «Бог, родина, свобода»; или еще какие-нибудь высокие и дорогие ему слова. И немедленно услышит в ответ: «Вот именно! Тебе же, дураку, давно говорят: православие, самодержавие, народность!» — и получит для начала команду сброситься на какую-нибудь начальственную благочестивую затею вроде храма Христа Спасителя, а потом нарастающую серию обязательных к исполнению указаний в духе графа А. А. , но с современным уровнем вложенной в них коррупции. И деться ему будет уже некуда: сам попросил.
В возможность появления у нас полицейского государства я верю мало: «для того, чтобы приготовить рагу из зайца, надо как минимум иметь кошку». А вот в возможность создания в нашей стране невыносимого удушья — поверить много легче. Мы только что вспоминали о цензуре — показательнейший пример. В то, что в нынешней России кто-нибудь сможет (да даже и захочет) возродить тотальную цензуру советского типа, при которой театрам запрещали ставить русскую классику из-за аллюзий, я верю меньше, чем в домового. Но в том, чтобы на волне складывающегося консенсуса по поводу ответственного поведения масс-медиа устроить полную невозможность назвать вора вором, — ничего несбыточного нет. А ведь результатом такого рода удушающих перемен может быть только одно: потеря все еще имеющегося шанса на национальный подъем и возрождение страны. Причем шанса, весьма вероятно, последнего.
Что делать будем?
Проблема однозначного выбора между либерализмом и консерватизмом для нынешней России — неразрешима, да и нет такой проблемы. Слишком велика стоящая перед страной задача: если вести речь о национальном возрождении, то не выбирать надо одну из пригодных к делу сил, а объединять — точнее, как с восторгом открыл для себя Пьер Безухов, сопрягать их (если же не вести речь о национальном возрождении, то ни либерализма не нужно, ни консерватизма — развалиться можно и попросту, без латинских слов). И такое сопряжение возможно — если отказаться от крайностей, которые не подлежат сопряжению ровно потому, что не пригодны к делу.
Едва ли подлежит сопряжению — потому что не очень пригоден к делу — дикарский либерализм нашего правительства. Вы посмотрите: оно не только добивается непомерными налогами профицита бюджета, но одновременно и борется за наращивание валютных резервов (их у нас уже больше — в отношении к ВВП, — чем у любой из стран G7), и по-стахановски выплачивает внешние долги — словом, всеми силами выкачивает из страны ликвидность (Америка действует ровно наоборот!). «Это хуже, чем преступление, — это ошибка». Да и либерализм ли это? Если да, то виднейшим либералом был Николае Чаушеску, который подобной политикой довел страну до голодного бунта, а себя — до стенки.
Равным образом, полагаю, не подлежит сопряжению тяга к «евразийской» ощеренности, то и дело выплывающая в самых неожиданных точках политического спектра. Это — никак не консерватизм, поскольку ни в одном (известном мне) изложении евразийство не проходит данного в начале статьи теста на отношение к собственности. Это и не патриотизм: русские, отказавшись от права — и обязанности! — быть одним из опорных столпов Европы, были бы уже не русскими, а «не нужными ни себе, ни миру лодырями». Да и вообще — какого черта? Россия европейская и Россия евразийская уже воевали между собой — и Екатерина Великая Пугачева уже победила. Сколько раз можно сдавать один и тот же экзамен?
Относительно же всех прочих повторю: у вменяемого либерала и вменяемого консерватора больше общих позиций, чем поводов для ссор. А чтобы это стало заметнее, стоило бы отойти от наиболее броских, наиболее раззадоривающих — и при этом наименее значительных расхождений. Вот молодые «новые консерваторы» показывают публике козу: мы завинтим гайки! Либерально настроенная часть публики негодует: ах, они смеют говорить о завинчивании гаек! Помилуй Бог, какие гайки? Кто их сегодня — да и в ближайшей перспективе — способен завинтить? Зачем попусту злить друг друга? И тем и другим равно необходима элементарно дееспособная полиция, которой сегодня нет. Неужели на этом нельзя помириться — хотя бы до такой полиции возникновения? А там, глядишь, удалось бы составить общеприемлемый список гаек, нуждающихся в завинчивании…
Или, опять-таки, о цензуре. Одни — которые ратовали за ничем не стесненные свободы самовыражения — вроде бы несколько попритихли. Теперь и другим — ратующим за выжигание каленым железом пропаганды блуда, насилия, стяжательства и проч. — самое бы время тоже сбавить обороты. Не потому, что не правы, а как раз потому, что правы — и нечего ломиться в открытые двери. Уже мало кто спорит с тем, что общедоступные медиа (а их, в сущности, полтора: бесплатное телевидение и массовое кино) в России должны быть такими же, как во всем мире, то есть немыслимо по сегодняшним нашим меркам консервативными. Уверяю вас, весьма скоро так и будет. Самое же забавное — что еще скорее все к этому привыкнут и недовольных практически не останется, поскольку места хватит для всего. Хочешь снимать сериал о невиданном благородстве бандитов или высокохудожественный фильм о том, насколько чеченские боевики нравственнее российских офицеров, — воля твоя; но показывать будешь по платным каналам или в клубах. Лафа!
Есть, конечно, точки, в которых договориться будет не так просто, — достаточно вспомнить недавний циркуляр Минобра о школьном курсе основ православия. Но, полагаю, и в таких вопросах можно находить взаимоприемлемые решения (хотя, надо признать, в упомянутом случае они пока не нашлись). Находить общий язык либералам и консерваторам надо не потому, что больше заняться нечем, а как раз потому, что полно дел, которые надо было сделать еще вчера. Национальный подъем нужен, если кто забыл.
Кто это будет делать?
Если даже все согласятся сопрягать усилия, направленные к общей цели, остается непонятной технология такого действия. В учебниках пишут, что как раз для этого и существуют демократические институты. Не будем спорить с учебниками, но смиренно констатируем, что покуда демократические институты России не шибко с этой задачей — консолидацией адекватно представленных общественных сил — справляются. (Я не в укор им, институтам, это говорю. У того, что наша демократия — общепризнанно управляемая, есть не только минусы, но и плюсы.
Сделайте мысленный эксперимент: представьте себе, что у нас наступила демократия идеальная — власти всех ветвей и уровней выбираются незамутненным волеизъявлением всех до единого граждан России. Если вы не ужаснулись, забудьте, что я вам это предлагал.) Предложения альтернативных механизмов — коротко говоря, корпоративных — обычно вызывают обвинения в подражании Муссолини. Я бы не стал так горячиться. Во-первых, отчего именно Муссолини, а не Земскому собору или, если кто совсем уж западник, не Генеральным штатам? А во-вторых, никто же не говорит, что корпоративное представительство должно вытеснить парламент; парламент предлагают дополнить — что в этом дурного?
Впрочем, я забегаю вперед. Прежде чем рассуждать о подробностях представительства, недурно бы вспомнить то, о чем речь шла в самом начале: сколько-нибудь заметных консервативных движений в России нет. У либеральных движений — своя проблема: они то друг другом, то сторонними наблюдателями обвиняются в неправильности либерализма. Но консервативных-то движений — вообще нету.
Зато уже понятно, как и когда они появятся. Головная, «идеологическая» тяга к консерватизму уже налицо — опять сошлюсь на дни «Норд-оста». Критическая масса консерваторов, необходимая для появления органичного, а не возникшего по свистку начальства общественного движения, образуется тогда, когда тяга к консервативным ценностям начнет наконец склеиваться в головах со шкурными интересами. В этом смысле распространение какого-нибудь одного остро консервативного тезиса могло бы породить цепную реакцию. Наш тест по собственности для такой цели слишком сложен — и, опять-таки, теоретичен. А вот проверенное веками «Мой дом — моя крепость» подошло бы идеально. Если консерватизм соберется вокруг этого знамени, он будет не тюремно-чиновничий, а правильный.
Только не надо строить иллюзий, будто на движения, которые таким образом появятся, будет приятно смотреть. Один из знаменитейших консерваторов Англии, а значит, и всего мира, Бенджамин Дизраэли, лорд Биконсфилд так прямо и отрезал: «Консервативная партия — это организованное лицемерие». Собственно говоря, любая партия такова, но уж консервативная, где в порядке партийной дисциплины будет положено выказывать благочестие… Если учесть, что — во всяком случае, на первых порах — изрядная часть активистов будет выходцами из КПСС, зрелище нас ожидает такое, что хоть святых вон.
А что же делать? Других консерваторов у нас для нас нет. Будем жить с этими. Те, которых возглавлял Черчилль или тот же Дизраэли, тоже не были ангелами во плоти, но кое-что у них получилось.
P.S. Другие заметки Александра Привалова на этом сайте (в хронологическом порядке)
Запись сделана 12/10/2003
